Эдгар Аллан По
Тень
Парабола Если я пойду и долиною тени...
Псалом Давида Вы, читающие, находитесь еще в
числе живых; но я, пишущий, к этому времени
давно уйду в край теней. Ибо воистину
странное свершится и странное откроется,
прежде чем люди увидят написанное здесь. А
увидев, иные не поверят, иные усумнятся, и
все же немногие найдут пищу для долгих
размышлений в письменах, врезанных здесь
железным стилосом. Тот год был годом ужаса и
чувств, более сильных, нежели ужас, для коих
на земле нет наименования. Ибо много было
явлено чудес и знамений, и повсюду, над
морем и над сушею, распростерлись черные
крыла Чумы. И все же тем, кто постиг
движения светил, не было неведомо, что
небеса предвещают зло; и мне, греку Ойносу,
в числе прочих, было ясно, что настало
завершение того семьсот девяносто четвертого
года, когда с восхождением Овна планета
Юпитер сочетается с багряным кольцом
ужасного Сатурна. Особенное состояние небес,
если я не ошибаюсь, сказалось не только на
вещественной сфере земли, но и на душах,
мыслях и воображении человечества. Над
бутылями красного хиосского вина, окруженные
стенами роскошного зала, в смутном городе
Птолемаиде, сидели мы ночью, всемером. И в
наш покой вел только один вход: через
высокую медную дверь; и она, вычеканенная
искуснейшим мастером Коринносом, была
заперта изнутри. Черные завесы угрюмой
комнаты отгораживали от нас Луну, зловещие
звезды и безлюдные улицы -- но предвещанье и
память Зла они не могли отгородить. Вокруг
нас находилось многое -- и материальное и
духовное, -- что я не могу точно описать:
тяжесть в атмосфере... ощущение удушья....
тревога и, прежде всего, то ужасное
состояние, которое испытывают нервные люди,
когда чувства бодрствуют и живут, а силы
разума почиют сном. Мертвый груз давил на
нас. Он опускался на наши тела, на убранство
зала, на кубки, из которых мы пили; и все
склонялось и никло -- все, кроме языков
пламени в семи железных светильниках,
освещавших наше пиршество. Вздымаясь
высокими, стройными полосами света, они
горели, бледные и недвижные; и в зеркале,
образованном их сиянием на поверхности
круглого эбенового стола, за которым мы
сидели, каждый видел бледность своего лица и
непокойный блеск в опущенных глазах
сотрапезников. И все же мы смеялись и
веселились присущим нам образом, то есть
истерично; и пели песни Анакреона, то есть
безумствовали; и жадно пили, хотя багряное
вино напоминало нам кровь. Ибо в нашем покое
находился еще один обитатель -- юный Зоил.
Мертвый, лежал он простертый, завернутый в
саван -- гений и демон сборища. Увы! Он не
участвовал- в нашем веселье, разве что его
облик, искаженный чумою, и его глаза, в
которых смерть погасила моровое пламя лишь
наполовину, казалось, выражали то
любопытство к нашему веселью, какое, быть
может, умершие способны выразить к веселью
обреченных смерти. Но хотя я, Ойнос,
чувствовал, что глаза почившего остановились
на мне, все же я заставил себя не замечать
гнева в их выражении и, пристально вперив
мой взор в глубину эбенового зеркала, громко
и звучно пел песни теосца. Но понемногу
песни мои прервались, а их отголоски,
перекатываясь в черных, как смоль, завесах
покоя, стали тихи, неразличимы и, наконец,
заглохли. И внезапно из черных завес,
заглушивших напевы, возникла темная, зыбкая
тень -- подобную тень низкая луна могла бы
отбросить от человеческой фигуры -- но то не
была тень человека или бога или какого-либо
ведомого нам существа. И, зыблясь меж завес
покоя, она в конце концов застыла на меди
дверей. Но тень была неясна, бесформенна и
неопределенна, не тень человека и не тень
бога -- ни бога Греции, ни бога Халдеи, ни
какого-либо египетского бога. И тень застыла
на меди дверей, под дверным сводом, и не
двинулась, не проронила ни слова, но стала
недвижно на месте, и дверь, на которой
застыла тень, была, если правильно помню,
прямо против ног юного Зоила, облаченного в
саван. Но мы семеро, увидев тень выходящего
из черных завес, не посмели взглянуть на нее
в упор, но опустили глаза и долго смотрели в
глубину эбенового зеркала. И наконец я,
Ойнос, промолвив несколько тихих слов,
вопросил тень об ее обиталище и прозвании. И
тень отвечала: "Я -- Тень, и обиталище мое
вблизи от птолемаидских катакомб, рядом со
смутными равнинами Элизиума, сопредельными
мерзостному Харонову проливу". И тогда мы
семеро в ужасе вскочили с мест и стояли,
дрожа и трепеща, ибо звуки ее голоса были не
звуками голоса какого-либо одного существа,
но звуками голосов бесчисленных существ, и,
переливаясь из слога в слог, сумрачно
поразили наш слух отлично памятные и
знакомые нам голоса многих тысяч ушедших
друзей.
