Эдгар Аллан По

Не закладывай черту своей головы


Рассказ с моралью "Con tal que las costumbres de un autor" - пишет дон Томас де Лас Торрес {1*} в предисловии к своим "Любовным стихам", - "sean puras у castas, importa muy poco que no sean igualmente severas sus obras", что в переводе на простой язык значит если нравственность самого автора не вызывает сомнений, неважно, что за мораль содержится в его книгах. Мы полагаем, что дон Торрес за это утверждение находится сейчас в чистилище. Поэтической справедливости ради стоило бы продержать его там до тех пор, пока его "Любовные стихи" не будут распроданы или не покроются на полках пылью из-за отсутствия читателей. В каждой книге должна быть мораль; и, что гораздо важнее, критики давно уже обнаружили, что в каждой книге она есть. Не так давно Филипп Меланхтон {2*} написал комментарий к "Войне мышей и лягушек" {3*}, где доказал, что целью поэта было возбудить отвращение к мятежу. Пьер Ла Сен {4*} пошел дальше, заявив, что поэт имел намерение внушить молодым людям, что в еде и питье следует соблюдать умеренность. Точно таким же образом Якобус Гюго {5*} утверждает, что в лице Эвнея {6*} Гомер изобразил Жана Кальвина {7*}, в Антиное {8*} - Мартина Лютера, в лотофагах {9*} - вообще протестантов, а в гарпиях - голландцев. Новейшие наши схоласты столь же проницательны. Эти молодцы находят скрытый смысл в "Допотопных" {10*}, нравоучение в "Поухатане" {11*}, новую философию в "Робине-Бобине" {12*} и трансцендентализм в "Мальчике-с-пальчике". Словом, они доказали, что если уж кто-нибудь берется за перо, то обязательно с самыми глубокими мыслями. Так что авторам теперь не о чем беспокоиться. Романист, к примеру, может совершенно не думать о морали. Она в книге есть - где именно, неизвестно, но есть, - а в остальном пусть критики и мораль позаботятся о себе сами. А когда пробьет час, все, что хотел сказать этот господин (я имею в виду, конечно, романиста), и все, чего он не хотел сказать, все предстанет на суд в "Дайеле" {13*} или в "Даун-Истере" {14*}, равно как и то, что он должен был хотеть, и то, что он явно собирался хотеть, - словом, в конце концов, все будет в порядке. Итак, нет никаких причин для обвинений, возведенных на меня некоторыми неучами, - что я якобы не написал ни одного морального рассказа или, вернее, рассказа с моралью. Не этим критикам выводить меня на чистую воду, не им читать мне мораль, - впрочем, тут я умолкаю. Пройдет совсем немного времени, и "Североамериканское трехмесячное обозление" {15*} заставит их устыдиться собственной глупости. Тем временем, чтоб избежать расправы - чтоб смягчить выставленные против меня обвинения - я предлагаю вниманию публики нижеследующую печальную историю, историю, мораль которой совершенно ясна и несомненна, ибо всякий, кто только захочет, может узреть ее в заглавии, напечатанном крупными буквами. Прошу воздать мне должное за этот прием, гораздо более остроумный, чем у Лафонтена и всех прочих, что приберегают нравоучение до самой последней минуты, а потом подсовывают его вам в конце, словно изжеванный окурок. Defuncti injuria ne afficiantur {Правонарушение мертвого неподсудно (лат.).} - таков был закон двенадцати таблиц {16*}, а De mortuis nil nisi bonum {О мертвых ничего, кроме хорошего {17*} (лат.).} - тоже прекрасное изречение, хоть покойный, о котором идет здесь речь, возможно, всего лишь покойный старый диван. Вот почему я далек от мысли поносить моего почившего друга, Тоби Накойчерта. Жизнь у него, правда, была собачья, да и умер он, как собака {18*}; но он не несет вины за свои грехи. Они были следствием некоторого врожденного недостатка его матери. Когда он был еще младенцем, она порола его на совесть: выполнять свой долг всегда доставляло ей величайшее наслаждение - на то она и была натурой рационалистической, а дети - что твои свиные отбивные или нынешние оливы из Греции - чем больше их бьешь, тем лучше они становятся. Но - бедная женщина! - на свое несчастье она была левшой, а детей лучше вовсе не пороть, чем пороть слева. Мир вертится справа налево, и если пороть дитя слева направо, ничего хорошего из этого не выйдет. Каждый удар в нужном направлении выколачивает из дитяти дурные наклонности, а отсюда следует, что порка в противоположном направлении, наоборот, вколачивает в него определенную порцию зла. Я часто присутствовал при этих экзекуциях и уже по тому, как Тоби при этом брыкался, понимал, что с каждым разом он становится все неисправимее. Наконец, сквозь слезы, стоявшие в моих глазах, я узрел, что он отпетый негодяй, и однажды, когда его отхлестали по щекам так, что он совсем почернел с лица и вполне сошел бы за маленького африканца, я не выдержал, пал тут же на колени и зычным голосом предрек ему скорую погибель. Сказать по правде, он так рано вступил на стезю порока, что просто диву даешься. Пяти месяцев от роду он нередко приходил в такую ярость, что не мог выговорить ни слова. В шесть я поймал его на том, что он жует колоду карт. В семь он только и делал, что тискал младенцев женского пола. В восемь он наотрез отказался подписать обет трезвости. И так из месяца в месяц он все дальше продвигался по этой стезе; а когда ему исполнился год, он не только отрастил себе усы и ни за что не желал их сбрить, но и приобрел недостойную джентльмена привычку ругаться, божиться и биться об заклад. Это его в конце концов и погубило, как, впрочем, я и предсказывал. Склонность эта "росла и крепла вместе с ним" {19*}, так что, возмужав, он что ни слово, предлагал биться с ним об заклад. Нести что-нибудь в заклад он и не думал - о нет! Не такой он был человек, надо отдать ему должное, - да он скорее стал бы нести яйца! Это была просто форма, фигура речи - не более. Подобные предложения в его устах не имели решительно никакого смысла. Это были простые, хоть и не всегда невинные, присказки - риторические приемы для закругления фразы. Когда он говорил: "Готов прозакладывать тебе то-то и то-то", - никто никогда не принимал его всерьез, и все же я счел своим долгом вмешаться. Привычка эта безнравственна - так я ему и сказал. Вульгарна - в этом он может положиться на меня. Общество ее порицает - это чистейшая правда. Она запрещена специальным актом Конгресса - не стану же я ему лгать. Я уговаривал - бесполезно. Я выговаривал - тщетно. Я просил - он скалил зубы. Я умолял - он заливался смехом. Я проповедовал - он издевался. Я грозился - он осыпал меня бранью. Я дал ему пинка - он кликнул полицию. Я взял его за нос - он сморкнулся мне прямо в руку и заявил, что готов прозакладывать голову черту: больше я этого опыта не повторю. Бедность была другим пороком, коим Тоби Накойчерт обязан был врожденному недостатку своей матери. Он был беден до отвращения, а потому, естественно, в риторических его фигурах никогда не слышался звон монет. Я не припомню, чтоб он хоть раз сказал "Бьюсь об заклад на доллар". Нет, обычно он говорил - "Готов спорить на что угодно", или "Пари на что угодно", или "Пари на любую ерунду", или, наконец, что звучало, пожалуй, гораздо внушительнее, - "Готов заложить черту голову!" Эта последняя формула, видно, нравилась ему больше других, возможно, потому, что риску тут было всего меньше, а Накойчерт в последнее время стал крайне бережлив. Поймай его даже кто-нибудь на слове, что ж - невелика потеря! Ведь голова-то у него тоже была невелика. Впрочем, все это просто мои догадки, и я отнюдь не уверен, что поступаю правильно, приписывая ему эти мысли. Как бы то ни было, выражение это с каждым днем нравилось ему все больше, несмотря на чудовищное неприличие ставить в заклад, словно банкноты, собственные мозги, но этого мой друг не понимал - в силу своей испорченности, несомненно. Кончилось тем, что он отказался от всех других формул и предался этой с таким усердием и упорством, что я только диву давался. Впрочем, все это немало меня сердило, как сердят меня любые обстоятельства, которых я не понимаю. Тайна заставляет человека думать - а это вредно для здоровья. Признаюсь, было нечто неуловимое в манере, с которой мистер Накойчерт выговаривал эту ужасную фразу, - нечто неуловимое в самом произношении - что поначалу меня занимало, но понемногу стало приводить в смущение - за неимением лучшего слова, позвольте назвать это чем-то странным, хоть мистер Колридж назвал бы это мистическим, мистер Кант - пантеистическим, мистер Карлейль - казуистическим, а мистер Эмерсон - сверхвопросическим. Мне это не нравилось. Душа мистера Накойчерта была в опасности. Я решил пустить в ход все свое красноречие и спасти его. Я поклялся послужить ему так же, как святой Патрик {20*} в ирландской хронике послужил жабе, то есть "пробудить в нем сознание собственного положения". Я тотчас приступил к этой задаче. Снова я прибегнул к уговорам. Опять я собрал все свои силы для последней попытки. Как только я закончил свою проповедь, мистер Накойчерт повел себя самым непонятным образом. Несколько минут он молчал - только смотрел с любопытством мне в лицо. Потом склонил голову набок и вздернул брови. Потом развел руками и пожал плечами. Потом подмигнул правым глазом. Потом повторил эту операцию левым. Потом крепко зажмурил оба. Потом так широко раскрыл их, что я начал серьезно опасаться за последствия. Затем приложил большой палец к носу и произвел остальными неописуемые движения. Наконец подбоченился и соблаговолил ответить. Мне припоминаются лишь основные пункты этой речи. Он будет миг очень признателен, если я буду держать язык за зубами. Ему мои советы не требуются. Он презирает все мои инсинуации. Он уже не мальчик и может позаботиться о себе сам. Я, видно, думал, что имею дело с младенцем? Мне что - не нравится его поведение? Я что - решил его оскорбить? Я что - совсем дурак? А моей родительнице известно, что я покинул домашний очаг? Он задает мне этот вопрос как человек чести и почтет своим долгом поверить мне на слово, Еще раз - он требует от меня ответа: знает ли моя матушка, что я убежал из дому? Мое смущение меня выдает - он черту голову готов прозакладывать, что ей это неизвестно. Мистер Накойчерт не стал дожидаться моего ответа. Он круто повернулся и без дальнейших околичностей покинул меня. Оно и к лучшему: чувства мои были задеты. Я даже рассердился. Я готов был, против обыкновения, поймать его на слове - и с удовольствием отплатил бы ему за оскорбление, выиграв для Врага Человеческого небольшую головку мистера Накойчерта, - конечно, маменька моя прекрасно знала о сугубо временном характере моей отлучки. Но Khoda shefa midehed - Господь ниспошлет облегчение, - как говорят мусульмане, когда наступишь им на ногу. Я был оскорблен при исполнении долга, и я снес обиду, как мужчина. Однако мне все же казалось, что я сделал все возможное для этого несчастного, и я решил не докучать ему более своими советами, но предоставить его самому себе - и собственной совести. Впрочем, хоть я и решил воздерживаться от увещеваний, все же я не мог вовсе оставить его на произвол судьбы. Мало того, я даже потакал некоторым из наименее предосудительных его склонностей и подчас, со слезами на глазах, хвалил его злые шутки, как хвалит привереда-гурман злую горчицу, - до того сокрушали меня его нечестивые речи. В один прекрасный день, взявшись под руки, мы отправились с ним прогуляться к реке. Через реку был переброшен мост, и мы решили пройтись по нему. Мост, для защиты от непогоды, был крытый, в виде галереи, в стенах которой проделано было несколько окошек, так что внутри было жутковато и темно. Войдя с яркого солнечного света под сумрачные своды, я почувствовал, как у меня сжалось сердце. Однако несчастный Накойчерт был по-прежнему весел и тут же предложил заложить свою голову черту в знак того, что я просто нюня. По всей видимости, он находился в чрезвычайно приподнятом расположении духа. Он был необыкновенно говорлив - что невольно навело меня на самые мрачные подозрения. Не исключено, думал я, что у него припадок трансцендентализма. Впрочем, я недостаточно знаком со всеми признаками этой болезни для того, чтобы с уверенностью ставить диагноз; и, к несчастью, поблизости не было никого из моих друзей из "Дайела". Я упоминаю об этом прежде всего потому, что у бедного моего приятеля появились, как мне показалось, некоторые симптомы шутовской горячки, заставившей его валять дурака. Ему зачем-то понадобилось перепрыгивать через все, что ни встречалось нам по пути, или подлезать вниз на четвереньках, то вопя во весь голос, а то шепча какие-то странные слова и словечки, - и все это с самым серьезным выражением лица. Я, право, не знал - жалеть мне его или надавать пинков. Наконец, пройдя почти весь мост до конца, мы увидели, что путь нам преграждает довольно высокая калитка в виде вертушки. Я спокойно толкнул перекладину и прошел, как это обычно и делается. Но для мистера Накойчерта это было, конечно, слишком просто. Он, разумеется, заявил, что должен через нее перепрыгнуть, да еще и сделать курбет в воздухе. По совести говоря, я был уверен, что он этого сделать не может. Лучшим прыгуном-курбетистом через всякого рода заборы был мой друг мистер Карлейль, но я-то твердо знал, что он так прыгнуть не может, куда уж там Тоби Накойчерту. А потому я прямо ему заявил, что он жалкий хвастун и сделать этого не сумеет. В чем я впоследствии раскаялся - ибо он тут же объявил, что сумеет, пусть черт возьмет его голову. Несмотря на прежнее свое решение, я открыл было рот, чтобы пожурить его за божбу, как вдруг услышал у себя за спиной легкое покашливание, словно кто-то тихонько произнес "Кхе!" Я вздрогнул и с удивлением огляделся. Наконец взгляд мой упал на небольшого хромого господина преклонных лет и почтенной наружности, стоявшего в укромном уголке у стены. Вид у него был самый достойный - он был облачен во все черное, рубашка блистала белизной, уголки воротничка были аккуратно подвернуты, высокий белый галстук подпирал подбородок, а волосы были расчесаны, как у девушки, на ровный пробор. Руки он в задумчивости сложил на животе, а глаза закатил под самый лоб. Вглядевшись пристальнее, я заметил, что ноги у него прикрыты черным шелковым фартуком, и это показалось мне странным. Не успел я, впрочем, и слова сказать об этом удивительном обстоятельстве, как он остановил меня, снова промолвив: "Кхе!" На это замечание я не тотчас нашелся что ответить. Дело в том, что на рассуждения такого лаконичного свойства отвечать вообще практически невозможно. Мне даже известен случай, когда одно трехмесячное обозрение растерялось от единого слова: "Вранье!" Вот почему я не стыжусь признать, что тут же обратился за помощью к мистеру Накойчерту. - Накойчерт, - сказал я, - что с тобой? Ты разве не слышишь, этот господин сказал "Кхе!"? - С этими словами я строго взглянул на своего друга, ибо, признаюсь, я вконец растерялся, а когда растеряешься, приходится хмурить брови и принимать суровый вид, чтобы не выглядеть совсем дураком. - Накойчерт, - заметил я (это прозвучало как ругательство, хоть, смею вас заверить, у меня этого и в мыслях не было). - Накойчерт, - проговорил я, - этот господин говорит "Кхе!" Я не собираюсь утверждать, что слова мои отличались глубоким смыслом, но впечатление от наших речей, как я замечаю, далеко не всегда пропорционально их смыслу в наших глазах. Швырни я в мистера Накойчерта пексановскую бомбу {21*} или обрушь я на его голову "Поэтов и поэзию Америки" {22*}, он и тогда не был бы так огорошен, как услышав эти простые слова: "Накойчерт - что с тобой? - ты разве не слышишь - этот господин сказал "Кхе!". - Не может быть, - прошептал он, меняясь, в лице, словно пират, завидевший, что их настигает военный корабль. - Ты уверен, что он именно так и сказал? Что же, я, видно, попался - не праздновать же мне теперь труса. Остается одно - кхе! Услышав это, пожилой господин просветлел - бог знает, почему. Он покинул свое укромное местечко у стены, подковылял, любезно улыбаясь, к Накойчерту, схватил его за руку и сердечно потряс ее, - глядя все это время ему прямо в лицо с выражением самой искренней и нелицеприятной благосклонности. - Накойчерт, я совершенно уверен, что вы выиграете, Накойчерт, - проговорил он с самой открытой улыбкой, - но все же надо произвести опыт. Пустая проформа, знаете ли... - Кхе, - отвечал мой приятель, снимая с глубоким вздохом свой сюртук, повязываясь по талии носовым платком, опуская концы губ и подымая очи к небесам, отчего лицо его приняло самое невероятное выражение, - кхе! - И, помолчав, он снова промолвил: "кхе!" - другого слова я так от него больше и не услышал. - Ага, - подумал я, не высказывая, впрочем, своих мыслей вслух, - Тоби Накойчерт молчит - такого еще не бывало! Это, несомненно, следствие его прежней болтливости. Одна крайность влечет за собой другую. Интересно, помнит ли он, как ловко он меня допрашивал в тот день, когда я прочел ему свое последнее наставление? Во всяком случае, от трансцендентализма он теперь излечился. - Кхе, - отвечал тут Тоби, словно читая мои мысли, с видом задумчивым и покорным. Тут пожилой господин взял его под руку и отвел в глубь моста, подальше от калитки. - Любезный друг, - сказал он, - для меня дело чести предоставить вам нужный разбег. Подождите здесь, пока я не займу своего места у калитки, откуда мне будет видно, насколько изящно и трансцендентально вы возьмете этот барьер, - и не забудьте про курбет в воздухе. Конечно, все это пустая проформа... Я сосчитаю "раз, два, три - пошли". При слове "пошли" бегите, по никак не раньше. - Затем он занял свою позицию у калитки, минутку помолчал, словно в глубоком раздумье, а затем взглянул вверх и, как мне показалось, легонько усмехнулся. Потом потуже затянул свой фартук, потом пристально посмотрел на Тоби Накойчерта и, наконец, произнес условный сигнал: - Раз, два, три - пошли! На слове "пошли", не раньше и не позже, мой бедный друг сорвался в галоп. Калитка была не так высока, как стиль мистера Лорда {23*}, но и не так низка, как стиль его критиков. В целом я был совершенно уверен, что он без труда ее перепрыгнет. А если нет? - вот именно, в том-то и дело, - что, если нет? - По какому праву, - сказал я про себя, - этот господин заставляет других прыгать? Да кто он такой, этот старикашка? Предложи он мне прыгнуть, я ни за что не стану - это уж точно, плевать мне на этого старого черта. Как я уже сказал, мост был крытый, в виде такой нелепой галереи, и все слова отдавались в нем пренеприятнейшим эхом, - обстоятельство, которое я особо отметил, произнеся последние два слова. Но что я сказал и что я подумал и что я услышал - все это заняло лишь миг. Не прошло и пяти секунд, как бедный мой Тоби прыгнул, выделывая ногами в воздухе всевозможные фигуры. Я видел, как он взлетел вверх и сделал курбет над самой калиткой, но по какой-то совершенно необъяснимой причине через нее он так и не перепрыгнул. Впрочем, весь прыжок был делом одного мгновения; предаваться глубоким размышлениям у меня попросту не было времени. Не успел я и глазом моргнуть, как мистер Накойчерт упал навзничь с той же стороны калитки, с какой прыгнул. В тот же миг я заметил, что пожилой господин со всех ног бежит, прихрамывая, прочь, поймав и завернув в свой фартук что-то, тяжело упавшее сверху, из-под темного свода прямо над калиткой. Всему этому я немало поразился; впрочем, времени размышлять не было, ибо Накойчерт лежал, как-то особенно притаясь, и я решил, что он обижен в лучших своих чувствах и нуждается в моей поддержке. Я поспешил к нему и обнаружил, что ему, как говорится, был нанесен серьезный урон. Сказать по правде, он попросту лишился своей головы, и как я ни искал, мне так и не удалось ее нигде найти. Тогда я решил отвести его домой и послать за гомеопатами. Меж тем в голове у меня мелькнула одна мысль - я распахнул ближайшее окошко в стене и тут же узрел печальную истину. Футах в пяти над самой калиткой шла поперек узкая железная полоса, укреплявшая, как и ряд других, перекрытие на всем его протяжении. С острым ее краем, как видно, и пришла в непосредственное соприкосновение шея моего несчастного друга. Он ненадолго пережил эту ужасную потерю. Гомеопаты давали ему недостаточно малые дозы, да и то, что давали, он не решался принять. Вскоре ему стало хуже, и, наконец, он скончался (да послужит его кончина уроком любителям бурных развлечений). Я оросил его могилу слезами, добавил диагональную полосу к его фамильному гербу {24*}, а весь скромный счет на расходы по погребению отправил трансценденталистам. Эти мерзавцы отказались его оплатить - тогда я вырыл тело мистера Накойчерта и продал его на мясо для собак.
НЕ ЗАКЛАДЫВАЙ ЧЕРТУ СВОЕЙ ГОЛОВЫ
Рассказ с моралью (NEVER BET THE DEVIL YOUR HEAD. A Tale with a Moral) 1* Торрес, Томас де Лас - испанский поэт, автор книги "Рассказы в стихах" (1828). 2* Меланхтон, Филипп (1497-1560) - немецкий богослов-протестант, сподвижник Мартина Лютера. 3* "Война мышей и лягушек" ("Батрахомиомахия") - древнегреческая героикомическая поэма, одно время ошибочно приписывавшаяся Гомеру. 4* Ла Сен, Пьер (1590-1636) - итальянский писатель и филолог. 5* Гюго, Якобус (XVII в.) - французский теолог. 6* Эвней - царь Лемноса, привозивший, как рассказывает в "Илиаде" Гомер, для греков под Трою вино и припасы и скупавший у них военную добычу. 7* Кальвин, Жан (1509-1594) - религиозный деятель Реформации, основатель кальвинизма. 8* Антиной - в "Одиссее" Гомера самый наглый из женихов Пенелопы; убит Одиссеем. 9* Лотофаги - согласно Гомеру, мифический народ, питающийся лотосами. 10* "Допотопные" - поэма американского писателя Джеймса Макгенри (1785-1845). "Допотопные, или Погибший мир" (1839), на которую По в феврале 1841 г. опубликовал рецензию в том же журнале, где появился этот рассказ. 11* Поухатан (ок. 1550-1618) - вождь союза индейских племен, известный по имени своего племени. Его собственное имя было Вахунсонакоок. 12* "Робин-Бобин" - английская детская песенка. 13* "Дайел" - см. примечание 19 к "Как писать рассказ для "Блэквуда". 14* "Даун-Истер" - в американской литературе прозвище глупого и неуклюжего янки. В 1833 г. американский писатель Джон Нил выпустил роман под таким названием. 15* "Североамериканское трехмесячное обозление" - имеется в виду известный американский журнал консервативного толка "Североамериканское трехмесячное обозрение", издававшийся с 1815 по 1940 г. 16* Законы двенадцати таблиц - сборник древнейших римских законов, написанный в 451-450 гг. до н. э. на двенадцати таблицах специально избранными для того законодателями. 17* О мертвых ничего, кроме хорошего - Диоген Лаэртский (см. примечание 34 к рассказу "Без дыхания") приписывает эти слова одному из семи древнегреческих мудрецов - Хилону (VI в. до н. э.). 18* ...умер он, как собака... - По обыгрывает строчку из "Элегии на смерть бешеной собаки" в романе О. Голдсмита "Векфилдский священник" (1766), глава 17. 19*..."росла и крепла вместе с ним..." - слова из философской поэмы английского поэта А. Попа (1688-1744) "Опыт о человеке" (1732-1734), II, 135. 20* Святой Патрик (ок. 372-ок. 460) - ирландский епископ, считающийся покровителем Ирландии. 21* Пексановская бомба - изобретение французского генерала Анри-Жозефа Пексана (1783-1854), участника русского похода 1812 г., усовершенствовавшего осадную и морскую артиллерию. 22* "Поэты и поэзия Америки" - антология американской поэзии, выпущенная под редакцией Руфуса Грисволда (1815-1857) в 1842 г. и затем неоднократно переиздававшаяся. В июне 1842 г. в том же журнале, где появился этот рассказ, По опубликовал рецензию на эту антологию. В первой публикации рассказа упоминание об этой книге отсутствовало. 23* Лорд, Вильям (1819-1907) - американский поэт, выпустил в 1845 г. сборник своих стихов, вызвавших резкую критическую оценку По в журнале "Бродвей джернал" 24 мая 1845 г. В первом издании рассказа был назван (вместо Лорда) Хью А. Пью, автор книги "Грамматика английского языка", на которую в июле 1841 г. По опубликовал рецензию в "Грэхемс мэгезин". 24* ...диагональную полосу к его фамильному гербу... - то есть геральдический знак незаконного происхождения. * Примечания составлены А. Н. Николюкиным. Воспроизводятся (с опущением библиографических данных) по изданию: Эдгар А. По. Полное собрание рассказов. М.: Наука, 1970. Серия "Литературные памятники". - Прим. ред.